СТИХИ, В КОТОРЫХ МОЛОДОЙ ЕВТУШЕНКО НАПРОРОЧИЛ СВОЕ НЕЗАВИДНОЕ БУДУЩЕЕ

Евгений Евтушенко был одной из самых значимых общественных фигур на протяжении лет тридцати. И поэт он хороший, пускай неровный. Даже Бродский, отрицающий Евтушенко вплоть до личной ненависти, признавал, что десяток его стихов в истории литературы останется.

Первую славу Евтушенко стяжал, почувствовав какого лирического героя требует публика оттепельных надежд. Публика отождествила лирического героя с автором. Меж тем, как поэт не всегда есть зеркало лирического героя. Сплошь и рядом поэт надевает маску, желая показаться читателю с выгодных сторон. 

Лирический герой Евтушенко был всяко разным, но неизменно правдорубом, а если и обманывающим, то только женщин.

Но поэт не может без проговорок. И даже такой прожженный, хитрый, видящий ходов на двадцать вперед Евтушенко их допускал.

С младых кудрей Евтушенко попал на эстрадную волну, что с одной стороны обеспечило стадионную известность, а с другой породило цикл стихотворений, где эстрада проклинается в пользу желанной, но недостижимой глубины. Думаю, Евгений Александрович кокетничал, поскольку без внимания не мог прожить и секунды.

Вот стихотворение «Слова на ветер», публикуемое им редко. Сделав личное открытие, я нашел его в сборнике «Присяга простору». Ключевые, на мой взгляд, строки выделены.

Бросаю слова на ветер.
Не жалко. Пускай пропадают.
А люди, как листья, их вертят,
по ним, как по картам, гадают.
 

И мне придавая значенье,
которого, может, не стою,
слова возвышают священно
великой своей добротою.
 

Но если б девчонка замерзла,
беззвучно шепча мои строки,
вошла бы в меня, как заноза,
не гордость, а боль по ceстренке.
 

И если бы кто-то печальный
в письме написал мне об этом,
письмо я не стал бы печатать
под собственным скорбным портретом.
 

Мне было бы важно дослезно
не то, что я понят был тонко,
а то, что замерзла, замерзла,
замерзла, замерзла девчонка.
 

И если бы пулями где-то
стихи мои были пробиты,
мне было бы важно не это,
а то, что ребята убиты.
 

Бросаю слова на ветер,
ревущий о стольких несчастьях.
Случайно — бросаю навеки.
С расчетом на вечность — на часик.
 

А ветер слова отнимает
и тащит на суд и расправу.
А ветер слова поднимает
и дарит им смерть или славу.
 

А ветер швыряет их слета
туда, где их ждут, где им верят,
и страшно за каждое слово,
которое бросил на ветер.

Так вот, выделенные строки представляют собой типичное мышление эстрадного поэта, ведь ни одному нормальному человеку подобное в голову не придет. Девочка замерзла со стихами на губах, — чем же тут гордиться, да еще заметьте, под своим, а не девочкиным портретом? Надо быть Евтушенко, чтобы кричать: «Я не буду!», поскольку именно в его случае наличествует подозрение.

И знаете, не убедил. Верится в обратное, — случись такое, и портрет бы нашелся и пронзительные слова в рифмованный столбик. Может, не сразу, но лет через десять в мемуарной книге, — к гадалке не ходи.

Одно из лучших стихотворений, где Евтушенко сам дал себе отчет, что именно с ним происходит, называется «Свадьбы» и посвящено Александру Межирову.

О, свадьбы в дни военные!

Обманчивый уют, 

слова неоткровенные 

о том, что не убьют… 

Дорогой зимней, снежною, 

сквозь ветер, бьющий зло, 

лечу на свадьбу спешную 

в соседнее село. 

Походочкой расслабленной 

и с челочкой на лбу, 

вхожу, плясун прославленный, 

в гудящую избу.

Наряженный, взволнованный, 

среди друзей, родных, 

сидит мобилизованный 

растерянный жених. 

Сидит с невестой — Верою. 

А через пару дней 

шинель наденет серую, 

на фронт поедет в ней. 

Землей чужой, не местною, 

с винтовкою пойдет, 

под пулею немецкою, 

быть может, упадет. 

В стакане брага пенная, 

но пить ее невмочь. 

Быть может, ночь их первая – 

последняя их ночь. 

Глядит он опечаленно и – 

болью всей души 

мне через стол отчаянно: 

«А ну давай, пляши!»

Забыли все о выпитом, 

все смотрят на меня, 

и вот иду я с вывертом, 

подковками звеня. 

То выдам дробь, 

то по полу носки проволоку. 

Свищу, в ладоши хлопаю, 

взлетаю к потолку. 

Летят по стенкам лозунги, 

что Гитлеру капут, 

а у невесты слезыньки 

горючие текут. 

Уже я измочаленный, 

уже едва дышу… 

«Пляши!..» — кричат отчаянно, 

и я опять пляшу… 

Ступни как деревянные, 

когда вернусь домой, 

но с новой свадьбы пьяные 

являются за мной. 

Едва отпущен матерью, 

на свадьбы вновь гляжу 

и вновь у самой скатерти 

вприсядочку хожу. 

Невесте горько плачется, 

стоят в слезах друзья. 

Мне страшно. Мне не пляшется, 

но не плясать — нельзя.

Это одно из знаковых стихотворений Евгения Александровича, он совал его почти в каждый сборник, включал в эстрадные программы и чувствуется, воспринимал, как исповедь. В «Свадьбах» есть упоение собственной неотразимостью, но нет ни грамма кокетства участью плясуна, а знаете, — почему?

Посмотрим на дату стихотворения – 1955. Ба! Только вышел первый полноценный сборник «Третий снег». Еще нет славы, до Лужников и Политехнического далеко. 

Да-да, у Евтушенко вырвалось предвидение собственной участи, но сам он в ту пору, полагаю даже не понял, что сказалось им, воспринимая написанное как удачную зарисовку военного детства. 

Ну и еще дальше пойдем, совсем уж в начало. 

1952 год. Стихотворение «Вагон», не так часто публикуемое как «Свадьбы», а уж на телевизионных выступлениях не звучавшее отроду. 

Стоял вагон, видавший виды, 

где шлаком выложен откос. 

До буферов травой обвитый, 

он до колена в насыпь врос. 

Он домом стал. В нем люди жили. 

Он долго был для них чужим. 

Потом привыкли. Печь сложили, 

чтоб в нем теплее было им. 

Потом — обойные разводы. 

Потом — герани на окне. 

Потом расставили комоды. 

Потом прикнопили к стене 

открытки с видами прибоев. 

Хотели сделать все, чтоб он 

в геранях их и в их обоях 

не вспоминал, что он — вагон. 

Но память к нам неумолима, 

и он не мог заснуть, когда 

в огнях, свистках и клочьях дыма 

летели мимо поезда. 

Дыханье их его касалось. 

Совсем был рядом их маршрут. 

Они гудели, и казалось – 

они с собой его берут. 

Но сколько он не тратил силы – 

колес не мог поднять своих. 

Его земля за них схватила, 

и лебеда вцепилась в них. 

А были дни, когда сквозь чащи, 

сквозь ветер, песни и огни 

и он летел навстречу счастью, 

шатая голосом плетни. 

Теперь не ринуться куда-то. 

Теперь он с места не сойдет. 

И неподвижность — как расплата 

за молодой его полет.

Это также предсказание, ведь вряд ли понимал девятнадцатилетний парень, что в старости (ой, как далеко была она и как скоро приблизилась!) он сохранит желание полета, а вокруг будет другая, чуждая реальность. Евтушенко не забыли (так бы и он и дал себя забыть, как же!), но воспринимали как осколок прошлой эпохи. Километры стихов, которые поэт продолжал гнать, мало интересовали даже его почитателей. Неподвижность постигла не только в фигуральном, но и физическом смысле, поэту ампутировали правую ногу.

И все равно, до самого конца Евтушенко остался верен себе, — то бишь ярким рубашкам, попугайским галстукам, эстраде. Утеряв бешеную популярность, он сохранил самое важное качество — жажду жизни, которое так отличало его смолоду и помогло выдержать весь тот сюр, который поэт вокруг себя устроил. 

Но об этом мы еще поговорим.