Мы поговорили о том, насколько опасны были для детей СССР уличные прогулки (Как он провел лето, и выжил). Повторю тезис — если, отпуская сына гулять, я бы предвидел, что его ждут такие же развлечения, как в его возрасте меня, то всерьез бы задумался: «А вернется ли он живой?»
Сегодня расскажу об опасных местах моего детства, где можно было расстаться с жизнью, сделаться инвалидом, или травмировать психику.
Бытом нашей улицы рулила станция «Моссельмаш», включающая пассажирскую платформу и развернутый железнодорожный путь к одноименному заводу. Лязг поездов гудки, уханье, переговоры диспетчеров, слышимые в течение всего дня, воспитали во мне равнодушие к внешним шумовым проявлениям. Благодаря этому качеству я запросто могу читать Данте под треск кинопроектора или лабать посты под гул вентиляции.
Поветрие походов на железнодорожные пути началось, когда школу заполонили стеклянные шарики, которые парни надыбили в одном из вагонов. Говно цена этим шарикам, но месяц мы ради них бегали на железку, в надежде нарваться на добычу. Неприятности походов превалировали над приключениями. Грязь, грохот, рельсы под ногами, постоянно приходилось оглядываться, боясь не только поездов, но и обходчиков… Главное, незапертые вагоны с шариками не попадались.
Все закончилось визитом в школу инспектора детской комнаты милиции и железнодорожников. Они ходили по классам и рассказывали жуткую историю, как на железке задавило парня. Он учился на класс младше.
Рядом с железкой разливался Дегунинский пруд. Сейчас его облагородили, а в то время зимой он превращался в плацдарм для ледовых катаний с горок, а летом в лужу, где можно утонуть. Несмотря на знаки: «Здесь купаться запрещено!» постоянно находились смельчаки, правда, редко из мальчишек, больше куражились пьяные. Помню одного такого нырнувшего, он сидел на берегу с кровоточащей ногой и ждал «Скорую».
Мальчишек в пруду больше всего привлекали утки. Их то кормили, кидая в воду хлебушек, то пытались поймать. Не помню, чтобы уток удавалось подловить, наобщавшись с человеком, птички держались расстояния. Охота как правило заканчивалась, когда кто-нибудь падал в воду. А уж в марте-апреле, при пробах выдержит ли лед, ухнуться по пояс было делом обыденным.
Рядом с домом располагалось несколько не то чтобы лесных массивов, а, скажем так, мест с деревьями. Одно из них — Дегунинское кладбище. Оно очутилось в черте города и подлежало ликвидации через двадцать лет после последнего захоронения. Мрачноватое местечко. Высокие деревья держали сумрачность и холод даже в июньскую жару. Заброшенные могилы, захламленные дорожки, общая картина угасания как-то веселью не способствовали, но мы умудрялись веселиться, играя в салки, обдирая колени об кресты или ограды, обжигаясь крапивой.
Одно время меня преследовали кошмарные сны: я, мама, папа, дедушка, бабушка идем вдоль нашего длинного дома, и вдруг все взрослые срываются на бег. Я не поспеваю за ними, кричу, дедушка оборачивается и говорит: «А мы тут при чем? Это за тобой!» И я вижу, как из-за угла появляется старуха с мешком и клюкой.
Когда я в очередной раз проснулся с криком, мать сказала: «Ну что, доигрался на кладбище?» А отец пошел в фантазиях дальше, сообщив, что он в детстве тоже играл на кладбище и его один раз старуха забрала. «И что? Что? Что?» – спрашивал я, от ужаса холодея. «А ты еще сходи, поиграй, — посоветовал папа, — Только я не советую! Если заберет… у-у-у…»
До этого мне в голову не приходило связывать кошмары с походом на кладбище. Теперь же связь была налицо и вот до сих пор не могу понять свой характер. На кладбище я все равно несся во главе процессии, а ужас начинал преследовать по возвращении. Казалось, нарушен важный запрет, и теперь старуха точно заберет.
Решая не спать, я лежал с открытыми глазами, но, естественно, вырубался, перетекал в сон, где продолжал лежать с открытыми глазами, наблюдая, как в окнах подъезда дома напротив, спускаясь по лестнице, мелькает сгорбленная фигура с мешком. Я пытался встать с постели и просыпался под свет бьющего в окно фонаря. Опять решал не спать — засыпал — видел тот же кошмар — просыпался. И так по кругу, пока организм не давал сбой, даруя забытье до утра.
Когда кончились кошмары, не помню. В определенный момент отрезало и все.
Второе место с деревьями внешне было благопристойным. Только вот принадлежало оно больнице для детей с поражением ЦНС с нарушением психики. Раньше там была дворянская усадьба, пожертвованная хозяевами приюту еще до революции. Ну и после революции угодья остались за клиникой.
Первый раз я попал туда еще дошкольником, вместе с бабушкой. В этот лес мы ходили за орехами. Мое воображение навсегда поразил вид открытой помойки, с тоннами еды. Как сейчас вижу гору слипшихся макарон, красные разводы вареной свеклы и кружащихся зеленых жирных мух. Поодаль от помойки торчало дерево, даже в разгар лета лишенное листьев. На корявых ветвях болтались привязанные за веревку доски. «Психи елку на Новый год наряжали, — буднично объяснила бабушка, — А разрядить ленятся».
На территории дурки мы играли частенько, залезая непосредственно через забор, постоянно натыкаясь на странных людей. Никогда не встречал «психов» в компании, всегда в одиночестве. Видимо, самым смирным, заслужившим доверие администрации, разрешали гулять без контроля.
Когда возникли слухи о маньяке Фишере, тут же подключился беспроволочный телеграф, говорящий, что пару убийств маньяк совершил в «дурацком» лесу, да и сам в этой больничке лечился.
В реале угрозу на территорию больницы несли именно мы, любители экстремально жечь костры. Именно экстремально, — с киданием в огонь пустых баллончиков от дезодорантов.
Обыденное явление советской жизни – долгострой, становящийся игровой площадкой. У нас в шаговой доступности таких было два – строили протезное НИИ и детский сад. Тамошние игры, включающие добывание селитры, замазки, прыгание с высот отдельная тема.
Как-нибудь и об этом поговорим.
