Драма поэта, которому покровительствовал ремесленник
9 октября умер Валерий Брюсов (1873-1924). Хотелось бы назвать его поэтом переоцененным, но нет, Брюсов давным-давно занимает именно свое местечко на жердочке русской литературы. Его нельзя вычеркнуть из истории поэзии, поскольку везде и всюду Брюсов оставил метки, без устали носясь белкой в колесе.
Так же как Есенин Брюсов был предан литературе, и так же как Есенина литература его скушала. И все-таки случаи у них противоположные. Есенин обладал огромным стихийным даром при отсутствии образования. Брюсов знал чересчур много, а вот дарования был лишен. Он брал головой, холодными мозгами, планированием. «Папаша символистов» собачьим нюхом на успех чувствовал, чего именно жаждет обыватель. Он угадывал в теме, проигрывая в исполнении.
Впитывая яд модных течений, гоняясь за славой, умнейший Валерий Яковлевич дошел до ритуалов вызова дьявола и наркомании.
Есть и еще один пунктик расхождения. Есенин принес на алтарь поэзии себя и только. А вот Брюсов, стремясь подогреть гаснущий интерес к жизни, играл судьбами чужими.
О Надежде Львовой (ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЕКТ, ЗАКОНЧИВШИЙСЯ САМОУБИЙСТВОМ АВТОРА), что покончила с собой, поскольку мэтру надоела, мы уже говорили.
Сегодня вспомним о Викторе Гофмане, к гибели которого Брюсов был внешне непричастен, однако, вину чувствовал и неуклюже пытался себя оправдать.
По тому, как Виктор Гофман (1884-1911) закончил, ясно, что человек он был дюже нездоровый, неврастеничный, болезненное дитятко века.
Не вполне ясно, когда именно заболел.
Рос, вроде, умницей, на радость папе с мамой.
Напрягает лишь тепличная атмосфера, в которой холили мальчика, благо заработки папы – мебельного фабриканта — и эстетизм мамы позволяли.
С младых ногтей Виктора старательно берегли от реальности, и он решил, что жизнь — это сестры, куклы, музыка рояля, всегда накрытый вкусными штуками стол и книги, книги, книги.
Виктор окончил гимназию с золотой медалью, музицировал, выучил несколько языков.
Тревожила его рассеянность. Так однажды он не узнал на улице отца.
Но и дальше везло. Из дома Виктор попал в тепличные литературные условия. В 1902 году начинающий написал письмо своему кумиру Валерию Брюсову, нагло попросив консультации и публикации. На Брюсова Гофман произвел впечатление человека, одаренного свыше. Стихи юноши по выражению Брюсова «пели, — была в них «прирожденная» певучесть, не приобретенная никакой техникой, особый «дар неба», достающийся в удел лишь немногим, истинным поэтам».
Первый сборник стихов Гофмана пленителен. Он вышел в 1905, но в нем прозвучали мотивы, позже подхваченные Северяниным и Вертинским. Эти ребята очень многое беззастенчиво передрали у Виктора и даже спустя десятилетие влияние Гофмана на поэзию ощущалось. Бурлюк вспоминал, что юный Маяковский также писал «под Гофмана» (отсюда, кстати, берет начало презрение Маяка к Северянину, уж он-то знал откель пажи и грезёрки взялись).
Вот откуда:
Подымите платок. Вы сегодня мой паж.
Нет, не надо, мой милый, единственный.
Этот вечер – он наш! О, не правда ль, он наш,
Этот вечер желанно-таинственный.
Гофман пел, причем без видимых усилий. Соученик Виктора по гимназии Ходасевич восклицал:
«Ведь какие времена были! — В те дни Бальмонт писал «Будем как Солнце», Брюсов – «Urbi et Orbi». …
… Читали украдкой и дрожали от радости. Еще бы! Весна, солнце светит, так мало лет нам обоим, — а в этих стихах целое откровение. Ведь это же бесконечно ново, прекрасно, необычайно… Какие счастливые дали открываются перед нами, какие надежды! И иногда от восторга чуть не комок подступает к горлу.
И вот, однажды Гофман, изо всех сил стараясь скрыть сознание своего превосходства, говорит мне как будто небрежно: «Я познакомился с Брюсовым». Ах, счастливец! Когда же я буду разговаривать с Брюсовым?
Помню, точно в каком-то тумане розовом шла весна девятьсот второго года».
Гофмана прозвали «ликтором Брюсова» настолько часто появлялся он в обществе Валерия Яковлевича. Как большинство своих отношений эти Брюсов тоже потащил в поэзию, посвятив юноше несколько стихотворений. Согласитесь, мальчику 18-ти лет приятно, коль имя его ставится в ряд с Брюсовым и Бальмонтом:
Три имени в веках возникли,
В них равный звук и смысл один,
И к ним уста любви привыкли:
Валерий, Виктор, Константин!
У кого хочешь голова закружится и у Виктора закружилась. Он заигрался в модного поэта, шокируя окружающих грубой надменностью, дерзкими выходками.
Привыкший исповедоваться не искренно, а литературно, ставя задачу нарисовать потомкам свой холёсенький образ, Брюсов скрыл истинную причину разрыва с Гофманом. Он свел ее к чисто литературным баталиям – мол, символисты раскололись на два лагеря и Гофман предпочел его врагов.
Стихи Гофмана перестали Брюсову нравиться, на менторский взгляд юность мальчика слишком затянулась. Виктор посмел утверждать, что работать незачем, учиться бессмысленно, надо срывать цветы удовольствия. Если брать поэтическое ремесло, то вечно пыхтящий от натуги и все равно не достигающий музыкальности Брюсов, вполне мог принять сии эскапады на свой счет. Набравшийся наглости Гофман играл в Моцарта, назначая учителя протагонистом, сиречь, Сальери. Подобная же ситуация сложилась в дуэте Брюсов + Бальмонт. Повторения самолюбивый Валерий Яковлевич отнюдь не жаждал.
Что же старательно обходил молчанием Брюсов, рассказывая о Гофмане с аккуратно взвешенной мерой крокодиловых слез? Имя Нины Петровской. По мотивам романа с этой женщиной Брюсов накатал пухлую книгу «Огненный ангел», а затем Петровскую бросил. Так вот, когда Петровская еще была для него актуальна, глупый мальчишка Гофман начал распускать слухи, будто любовница мэтра творила чудеса известного рода в постели с его ликтором. Пошутил или нет — тайна покрытая мраком, но Брюсов взбесился. В результате ссоры все издания, подконтрольные гуру символизма оказались для Гофмана закрыты, а когда вышел дебютный сборник поэта «Книга Вступлений» Брюсов страшно его изругал.
«…Художника в Гофмане мало: он не ищет новых форм, он однообразен, он довольствуется для подражания немногими полюбившимися ему образцами. В его стихах много внешних недочетов, смешных и досадных промахов. <…> К словам г. Гофман относится с каким-то безразличием, своего стиля у него нет»
Дебют Гофмана не прогремел не только из-за усилий Брюсова. Все новации, которые читатель принял у Северянина, у Гофмана сочли за подражание Бальмонту. Он пришел к широкому читателю в разгар революции 1905 года, когда не до изящества и катаний было.
Моцартианский период Виктора Гофмана закончился ссорой с Брюсовым, сдержанной встречей первого сборника и смертью отца.
Проповедующий гедонизм поэт вдруг обнаружил необходимость трудиться. Оставшиеся годы жизни ему придется вкалывать на износ поденной журналистикой.
Это невероятно изматывало и ряд мемуаристов считает, что изнеженного Гофмана просто замучила тяжелая неволя быта.
В письмах его начинают превалировать жалобы на неблагодарный труд рецензента. Любя литературу, Гофман оказался не готов к черствому куску поденщика. Хандра усиливалась неврастенией.
Он постарел резко, страшно. От прежнего мальчика ничего за год-два не осталось. Гофман жалуется в письме знакомым:
«Неврастения моя продолжается. Помыслы о гипнотизме привели пока к выписке шарлатанской книжонки по газетам, где обещаются чудеса, если выписать еще 12-рублевый курс. Завтра отправлюсь (немедленно) к градоначальнику испрашивать разрешение на револьвер. Хочу стрелять лягушек».
После двухлетней размолвки Виктор помирился с Брюсовым, но прежние доверительные отношения не вернулись.
Главное, Гофман чувствовал, как уходит сила молодого, бездумного пения. Его второй сборник «Искус» Брюсов расхвалил как шаг вперед, только согласиться с данной оценкой трудно. Может, стихи «Искуса» мастеровитее, но из них ушел воздух. Мастеров до лукошка, поэтов мало. Брюсов и сам был мастером тем еще. Он мог радоваться, что его полку прибыло, а, значит, одним истинным поэтом меньше.
Обычно кивают на то, что в «Искусе» появилось самое известное стихотворение Гофмана «Летний бал», с зачином: «Был тихий вечер, вечер бала, Был летний бал меж темных лип, Там, где река образовала Свой самый выпуклый изгиб», но это стихотворение 1905 года. В 1909 Гофман уже так не писал.
Поэт принял решение бросить стихотворство, переключившись на прозу.
Он тщетно искал точки опоры.
В августе 1911 года Гофман обосновался в Париже. Вскоре один из его знакомых получил письмецо. Гофман уведомлял, что нечаянно прострелил палец из револьвера и не доверяет французским врачам, они все шарлатаны. Ему с трудом отыскали русского эскулапа.
13 августа Гофман вызвал хозяина гостиницы и заявил: «Зовите полицию, я сошел с ума». Хозяин как мог постояльца успокоил. Выпроводив утешителя, Гофман вновь вытащил револьвер. На столе осталось письмо к матери:
«Дорогая мамочка, я сошел с ума. Я уже совсем идиот. Я бы не хотел тебя огорчать, но со мной все кончено. … Помочь ты ничем не можешь. Я уже ничего не помню».
Чувствующий вину за юношу, которого втянул в поэтическую свару, и при первой же оказии бросил, Брюсов отредактировал двухтомное собрание сочинений Гофмана. Все бы ничего, если бы нашел он мужество рассказать истинную историю взаимоотношений с ним. Но все утонуло в умеренности, аккуратности и сюсюканье.
Хорошо хоть стихи остались.
