Александр Тиняков (1886-1934), поэт, жаждавший славы, которая полноценно настигла его в наше вполне себе материальное время.
Только сейчас «доросли» мы до «глубин» манифестов Тинякова. Во времена нормальных литературных нравов его забойные стишата были за гранью литературы.
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя,
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабёж и кражу,
Пятки вылижу врагу!
На мой взгляд, подобное козыряние физиологией есть просто обратное общее место. Только одно примиряет меня с Тиняковым — он пошел до конца, даже когда понял, что привела дорога не в храм, а на паперть. Он решился сыграть страшную роль, обнаружив, что маска изгоя приклеилась к лицу, — не отодрать. Стремящийся погреться у поэтического костерка, Тиняков на нем сгорел.
Слова его оплачены судьбой, как ни крути.
Потому цитируются до сих пор.
Начало жизни Тинякова известно только с его слов, а придумывал, фантазировал, да и просто густопсово врал этот дядя постоянно.
Если верить, Тиняков рос в зажиточной купеческой семье, хотя дед был каторжанином, уложившим топором девять человек. В Орловской гимназии, где словесность преподавал будущий кандидат в авторы «Тихого Дона» Федор Крюков, Тиняков не доучился. Отец попросил сына из дома за роман с мачехой.
Приехав в Петербург с намерением стать поэтом, Тиняков быстро освоился, влился в культурную тусовку, стал завсегдатаем у Гиппиус, Блока, Ремизова. Не вылезал из кабаре «Бродячая собака». Творил под псевдонимом Одинокий.
Вот как описывает его, тогдашнего, Владислав Ходасевич:
«Черты бледного лица правильны, тонки, почти красивы. У дам молодой человек имел несомненный успех, которого, впрочем, не искал. Кто-то уже называл его «нестеровским мальчиком», кто-то — «флорентийским юношей». Однако, если всмотреться попристальней, можно было заметить, что тонкость его уж не так тонка, что лицо, пожалуй, у него грубовато, голос деревенский, а выговор семинарский, что ноги в стоптанных сапогах он ставит носками внутрь. Словом, сквозь романтическую наружность сквозило что-то плебейское.
…Со всем тем, за смиренною внешностью он таил самолюбие довольно воспаленное. На мой взгляд, оно-то его и погубило. С ним случилось то, что случилось с очень многими товарищами моей стихотворной юности. Он стал подготовлять первую книжку своих стихов, и чем больше по виду смиренничал, тем жгучее в нем разгоралась надежда, что с выходом книги судьба его разом, по волшебству, изменится: из рядовых начинающих стихотворцев попадет он в число прославленных»
Да, катастрофа сознания Тинякова произошла, едва он выпустил первый сборник стихов с претенциозным названием «Navis nigra» («Черный корабль»). Надежды на славу были столь грандиозны, что простой доброжелательный прием Тинякова обескуражил. Книгу похвалили Брюсов, Бальмонт, Бунин, но событием, как дебюты Городецкого, Есенина, Северянина, Маяковского «Navis nigra» не стала. К 1912 году символизм уходящая натура, а стихи Тинякова шибали символизмом совершенно беспардонно. Он был незадачливым поэтом пятого ряда. Имея претензии на первый.
С этими претензиями Тиняков делает ставку на шок и трепет, рифмованно рассказывая, как он (барышни, извините) пытался (еще раз, извините) трахнуть овцу (извините, извините, извините!) Тиняков напрасно перегнул палку, такое никак не могла пропустить цензура, но и скандала поднимать никто не стал, понимая, что именно скандала душа поэта, требующего, кроме всего прочего, повального уничтожения собак, жаждет.
Скандала Тиняков все же добился, поставив тем самым точку в своих отношениях с цивилизованным литературным миром. Публикуясь в либеральной печати, он параллельно не гнушался черносотенных газет. Когда все нормально чувствующие люди выступали на стороне несправедливо обвиненного в убийстве ребенка Бейлиса, Тиняков настаивал, что еврей виноват в пролитой крови христианского младенца (за черносотенцев!). Когда началась Первая Мировая и еще верящие власти нормальные люди записывались в солдаты, Тиняков на улицах орал здравие германскому императору (за либералов!).
Раскрылось сотрудничество показушного либерала с черносотенцами, и от Тинякова отказались и либералы, и черносотенцы. Озлобленный на весь мир поэт покинул Петроград.
Казалось, на этом карьера бесславно закончена. Но произошедшая революция позволила Тинякову продолжить человеческое падение, доказывая собственным примером, что у дна дна нету.
Занятия Тинякова в годы Гражданской войны покрыты мраком. Сам он хвастался службой в ЧК, умалчивая, что служба продолжалась недолго и закончилась бесславным увольнением за пьянство.
В 1922 и 1924 Тиняков издал скромным тиражом два сборника стихов, оказавшихся итоговыми. Они составили его посмертную славу.
Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно
да есть.
Только бы льнули девчонки,
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит.
Фишка, вот в чем дело. Тиняков настолько все потерял, что играть смысла не осталось. А искренность в литературе самый ходовой и дефицитный товар, поверьте.
По содержанию Тиняков пришел в итоге к незамысловатой песенке Карабаса — Барабаса «Да, я готов на гадости… Да, я готов унизиться…», но этого оказалось достаточно, поскольку никто так ярко свое падение больше не продемонстрировал.
В 1926 Тиняков сделался профессиональным нищим, платя дань за место на углу Невского и Литейного проспектов.
Встретивший поэта в это время Зощенко ужаснулся, о чем поведал в книге «Перед восходом солнца»:
«Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало. Я помнил его ещё до революции в 1912 году. И потом я увидел его через десять лет.
Какую страшную перемену я наблюдал. Какой ужасный пример я увидел.
Вся мишура исчезла, ушла. Все возвышенные слова были позабыты. Все горделивые мысли были растеряны.
Передо мной было животное, более страшное, чем какое-либо иное, ибо оно тащило за собой привычные профессиональные навыки поэта.
Я встретил его на улице. Я помнил его обычную улыбочку, скользившую по его губам, – чуть ироническую, загадочную. Теперь вместо улыбки был какой-то хищный оскал.
Порывшись в своём рваном портфеле, поэт вытащил тоненькую книжечку, только что отпечатанную. Сделав надпись на этой книжечке, поэт с церемонным поклоном подарил её мне.
Боже мой, что было в этой книжечке!
…
Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль.
Проституточки — голубки,
Ничего для вас не жаль…
Все на месте, все за делом,
И торгуют всяк собой:
Проститутка статным телом,
Я – талантом и душой.
В этой книжечке … все стихи были необыкновенные. Они прежде всего были талантливы. Но при этом они были так ужасны, что нельзя было не содрогнуться, читая их.
Эти строчки написаны с необыкновенной силой. Это смердяковское вдохновенное стихотворение почти гениально. Вместе с тем история нашей литературы, должно быть, не знает сколько-нибудь равного цинизма, сколько-нибудь равного человеческого падения».
Встречали Тинякова в нищенском рубище и другие старые знакомые. Павел Лукницкий оставивший дневниковые «Встречи с Анной Ахматовой» замечает, что 15 июня 1926 года Ахматова увидела просящего милостыню Тинякова и, подав 20 копеек, почувствовала неловкость.
А что почувствовал автор стишка «Радость жизни»?
Едут навстречу мне гробики полные,
В каждом — мертвец молодой.
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно березке весной!
Вы околели, собаки несчастные, —
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, —
Я же на небо гляжу!
Может, — в тех гробиках гении разные,
Может, — поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но пока жив, — я ликую над трупами
Раньше умерших людей.
Совсем связи с миром, превращаясь в обитателя какой-нибудь Хитровки, Тиняков не терял. У него было жилье, а в 1928 поэт вообще женился. И даже дневник успевал вести.
«6 марта 1930, вечер.
Нынче на Пантелеймоновской видел Яшку Година! Он дал мне 3 копейки. Затем увидел Вс. Вишневского, поздравил его с успехом «Первой конной», и он «отвесил» мне… целых 60 коп. Это – правило: чем ни богаче становится писатель, тем жаднее. Примеры: Вяч. Шишков, Лавренёв и тот же Вишневский. Погода сегодня плохая: 3 мороза и с утра был сильный ветер. Сбор 3 р. 44 к.»
Долго терпеть нищего в стране, распрощавшейся с иллюзиями НЭПа, никто не собирался. В августе 1930 Тинякову дали три года Соловков.
В 1934 он вернулся в Ленинград, чтобы умереть в больнице Памяти жертв революции.
Печатать снова его начали после падения Советской власти. Неожиданно Тиняков зазвучал громче Северянина и Городецкого, славы которых некогда пытался безуспешно достичь.
Значит, времени нашему нужны такие прямолинейные стихи о человеческом эгоизме, равняющем человека с животным.
И крайне интересная, пограничная судьба Тинякова по-прежнему в центре внимания.
