8 июля умер Александр Грин (1880-1932), странный писатель, который не вписывался в границы российской прозы, выглядя «переводом с английского», что заставляло его не без горечи признаваться: «Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей – такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу».
Казалось бы, проходящий по разряду мечтателей Грин должен был вписаться в атмосферу Серебряного века с обожествлением Эдгара По, Оскара Уайльда, Метерлинка и мантрой: «Мне нужно то, чего нет на свете, чего нет на свете». Увы…
Серебряный век не был однороден и кроме эстетствующего крыла там не малую роль играли реалисты. Вот они-то, в лице главных своих представителей Горького и Короленко, Грина попросту не приняли.
Наиболее лояльно относящийся к Грину Куприн ценил в нем яркого человека, эсера, прожившего несколько лет по чужому паспорту, но уж никак не писателя.
Брюсов, с трудом уговоривший себя напечатать «Трагедию плоскогорья Суан» высказался о рассказе, как о вещи красивой, но слишком экзотической и даже на письма Грина перестал отвечать.
От Грина ждали романа пусть экзотического, пусть!, но о русской действительности. Он же слишком хорошо знал свинцовые мерзости этой действительности, — неуч, выкинутый за стихи из реального училища; сын, выгнанный из дома отцом за ссоры с мачехой; матрос, списанный на берег за споры с капитаном; дезертировавший из армии солдат; беглый эсер; писатель, которого не пускают в большую литературу. Он, повторюсь, слишком хорошо знал свинцовые мерзости этой действительности, чтобы растравлять себя за письменным столом, лишний раз убеждаясь насколько пошлость всесильна. Мечта о блистающем мире — единственное, что мог он реальному миру противопоставить, рисуя литературную карту Гринландии.
Проблема в том, что действительность от этого не менялась и, выходя на улицу, Грин утыкался в торгашей-издателей, пыльные редакторские конуры, дерущие глаза рекламные вывески, а сверху давило макушку серое питерское небо.
Когда становилось так невмоготу, что казалось, будто Гринландия не существует, на помощь приходила выпивка.
Грин писал Миролюбову: «Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики; чужд я им, странен и непривычен. От этого, т. е. от постоянной борьбы и усталости, бывает, что я пью и пью зверски».
Литрами алкоголя полито общение Грина с Куприным, Арцыбашевым, Михаилом Кузминым. Он был молод, шли хорошие тиражи, водились деньги. Это было еще не отчаяние, а переизбыток сил, но уже тогда трагедия обозначилась явно: Грин не мог остановиться; терял в пьянстве человеческий облик; первая жена ушла от него, не в силах терпеть дикий разгул.
Масштаб Грину придала революция. Мечты о нездешнем совпали с ломкой старого мира и на миг предельно короткий наступило торжество фантазий. Голодный, плохо одетый, дрожащий от холода Грин пишет яркие «Алые паруса» и, наконец, его признает Горький, величая «полезным фантазером».
Грин пришелся ко двору НЭПа. Настало его время, ожидающая всемирной революции страна исповедовала интернационализм. Зарубежные книжные новинки сразу поступали на советский базар. Беспризорники зачитывались Тарзаном. В кинотеатрах шли боевики Дугласа Фербенкса. Расплодившиеся кооперативные издательства умоляли Грина писать больше.
Деньги посыпались на него со всех сторон, но разве мог Грин копить? Из гонорара за роман «Блистающий мир» он предложил третьей своей супруге Нине Грин сделать «не комоды и кресла, а веселое путешествие». И они поехали в Крым, и прожили там эти деньги, и Грин заработал еще, и купил в Ленинграде квартиру, так все хорошо складывалось.
Так все хорошо складывалось, что Грина опять завертела водка. До нэпа держался объявленный еще романовской Россией сухой закон, а тут алкоголь хлынул в свободную продажу, рестораны открылись, любящие погулять за чужой счет друзья повылезали. И опять это было пьянство не от отчаяния, а счастья. Недаром же Нина Грин вспоминает, слова мужа во время пьянки, когда впервые увидела она его в лоскуты и осознала предстоящий ужас борьбы с водкой за свою любовь: «Это все пустяки, Котофеинька! На свете все хорошо! Я не пьян, а весел для тебя, дружок мой! Вот, смотри, каков твой Саша!»
Нина Грин сама была из семьи алкоголиков и понимала, что пьющего надо, прежде всего, изолировать от привычной среды. Ленинградскую квартиру Грины продали и переехали в Феодосию.
Но если с богемным окружением расправиться легче легкого (была бы любовь!), то что могла поделать Нина с эпохой, которая, сменив лик, снова обернулась к Грину зверской стороной?
Нэп сворачивался. Частные издательства начали прижимать. С фантазиями об алых парусах было покончено.
Еще год назад за любой рассказик Грина шла борьба, он только выбирал, кто заплатит больше. И вот роман, целый роман!, «Бегущая по волнам» отвергнут, как чуждый рабочему классу. У Грина прорывается признание: «Мне во сто крат легче написать роман, чем протаскивать его через дантов ад издательств». Полтора года жизни вытачивал Грин «Бегущую по волнам», а пробивал два.
Но и это был не конец, а его начало. В 1930 цензура запретила переиздания Грина и ввела ограничение на новые книги. Писатель, которым зачитывались все мальчишки СССР, мог издать не больше томика в год.
«Амба нам. Печатать больше не будут», — говорит Грин жене.
Вот здесь Грин начал пить с отчаяния, от невозможности, как он выражался, «лизать пятки современности». За пятьдесят лет человек порядком надорвался, а тут подвалила нищета (даже в грошовой пенсии Союз Писателей ему отказал) и внутренний шепоток депрессии: «Все, что ты делал: напрасно!»
Нина Грин вспоминала:
«Александр Степанович пьет. Пьет четвертый месяц подряд. Я задыхаюсь в пьяных днях. Так долго терпеть его пьянство мне ни разу еще не приходилось за всю нашу совместную жизнь – страдаю. Знаю, что ему тяжело, во много раз тяжелее, чем мне, но не могу не протестовать, хотя и договаривались когда-то о свободе его пьянства в Москве и Ленинграде. Александр Степанович оправдывал мне его тем, что это состояние помогает ему просить в долг, что трезвый он не спросит там, где спросит пьяный. А мне кажется, что наша жизнь катится под откос… Помню: часов в двенадцать дня пришел домой совершенно пьяный и окровавленный – где-то упал, обо что-то ударился головой. Шляпа была полна крови, лицо в кровавых струях… Иду с ним, а он так шатается, что даже я мотаюсь. Довела его до скверчика на Михайловской площади. Уселись на скамью. Слезы сами лились из моих глаз. Вокруг не было никого, и я их не стеснялась. «Саша, Саша, как мало ты меня жалеешь!» – говорила я, плача. И он неожиданно заплакал. Выражались слезы пьяненько, но что-то в них было и от здорового духа Александра Степановича. …Дома он лег спать, а вечер прошел в какой-то странной душевной тихости, словно мы оба очнулись после долгой болезни. На следующий день Грин снова был пьян»
Пьянству Грина положила конец болезнь, уложившая писателя в постель. Он умер всего в 52 года, и только после этого ограничения на издание его книг были сняты.
Переиздаются они до сих пор.
