Наш гений Николай Васильевич Гоголь первым сформулировал проблему столкновения мужского романтизма с женской продажностью. Сделал он это в повести «Невский проспект», где юноша по фамилии Пискарев влюбляется в обитательницу публичного дома и делает ей предложение.
«Правда, я беден», сказал наконец после долгого и поучительного увещания Пискарев, «но мы станем трудиться; мы постараемся наперерыв, один перед другим, улучшить нашу жизнь. Нет ничего приятнее, как быть обязану во всем самому себе. Я буду сидеть за картинами, ты будешь, сидя возле меня, одушевлять мои труды, вышивать, или заниматься другим рукоделием, и мы ни в чем не будем иметь недостатка».
И что же дама?
«Как можно!» прервала она речь с выражением какого-то презрения. «Я не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою».
Казалось бы все верно, но, увы, урок Гоголя был напрочь забит стишком Николая Некрасова.
Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убежденья
Я душу падшую извлек,
И, вся полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя опутавший порок;
Когда забывчивую совесть
Воспоминанием казня,
Ты мне передавала повесть
Всего, что было до меня;
И вдруг, закрыв лицо руками,
Стыдом и ужасом полна,
Ты разрешилася слезами,
Возмущена, потрясена,-
Верь: я внимал не без участья,
Я жадно каждый звук ловил…
Я понял все, дитя несчастья!
Я все простил и все забыл.
Зачем же тайному сомненью
Ты ежечасно предана?
Толпы бессмысленному мненью
Ужель и ты покорена?
Не верь толпе — пустой и лживой,
Забудь сомнения свои,
В душе болезненно-пугливой
Гнетущей мысли не таи!
Грустя напрасно и бесплодно,
Не пригревай змеи в груди
И в дом мой смело и свободно
Хозяйкой полною войди!
Так уж получилось, что времени понадобился некрасовский прекраснодушный стишок, а не верное замечание Гоголя. Пришедшие в культуру авторы разночинцы, при всем своем знании низовой жизни, обладали нездоровой наивностью переменить эту жизнь путем деклараций, внушений, указанием верного пути. Именно эти ребята старательно тащили свои бордельные связи в реал. К чему это приводило мы можем рассмотреть на примере критика Николая Добролюбова (1836-1861), которого, опять же с подачи Некрасова, принято считать бесполым существом, любящим Родину, как женщину.
Меж тем, Добролюбов любил женщин, словно Родину.
Чего вы хотите от человека молодого и страстного?
В бордели он захаживал регулярно, пока не столкнулся с некой Терезой Карловной Грюнвальд.
Об обстоятельствах встречи и о том, что вообще происходило, поведал Алексей Вдовин в труде «Дамы без камелий: письма публичных женщин Н.А. Добролюбову и Н.Г. Чернышевскому».
Итак, к моменту встречи в 1857 году Добролюбову исполнился 21 год, а Тереза была и того моложе. Судя по косвенным данным, детство Грюнвальд провела сносно. Во всяком случае, она знала два языка (русский и немецкий), много читала. Когда Терезе исполнилось двенадцать что-то в семействе разладилось. По намекам наперсника Добролюбова Чернышевского родные поступили с Грюнвальд не очень. Характерно, что ни с кем из родных она не поддерживала отношения и никакой помощи извне не получала. Судя по ее письмам, Добролюбов, действительно, явился для женщины центром вселенной.
Центром весьма ненадежным.
Сначала Грюнвальд с товарками Юлией и Наташей (сама Тереза представлялась Машей) практиковала в доме, который сохранился до нашего времени на Покровском острове Санкт-Петербурга. Туда и начал захаживать Добролюбов с трешкой в кармане. Три рубля — именно столько брала Тереза за ночь и это средняя ценовая категория ночной бабочки тех времен.
Добролюбов в отношениях с нетребовательными барышнями допускал распространенную ошибку разночинного студента, расширяя границы общения, начиная рефлексировать вместе с подругами насчет их незавидной участи. В одном из его писем читаем:
«И всего ужаснее в этом то, что женский инстинкт понимает свое положение, и чувство грусти, даже негодования, нередко пробуждается в них. Сколько ни встречал я до сих пор этих несчастных девушек, всегда старался я вызвать их на это чувство, и всегда мне удавалось. Искренние отношения установлялись с первой минуты, и бедная, презренная обществом девушка говорила мне иногда такие вещи, которых напрасно стал бы добиваться я от женщин образованных».
И вот уже Грюнвальд, которую Коля называет Машенькой, плачет у него на груди и умоляет приходить как можно чаще (с тремя рублями, надо понимать), мол, без его влияния она опустится и пить начнет.
Не знаю, начала ли Тереза пить, а опускаться ей пришлось. Задолжав за квартиру, она вынуждена была покинуть насиженное место, перейдя в публичный дом более низкого разряда. В июне 1857 года Добролюбов ее оттуда выкупил, снял комнату и началось совместное житье.
Сразу же выплыла основная проблема Грюнвальд, — ничего кроме она делать не умела и одноразовые попытки взять на дом шитье, устроиться в актрисы, оставались одноразовыми попытками. Помните гоголевское — «Я не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою». По существу, ее житье с Добролюбовым было иждивенчеством, которое быстро критику прискучило. Одно дело — жалеть на словах, другое — тащить на себе бесперспективную и ленивую, пусть и добрую, бабу.
После года такой житухи Грюнвальд еще и забеременела, сделав в отсутствие сожителя (Добролюбов находился в отъезде) аборт. От этих событий критика начинает мотать, — то он подозревает Терезу в измене, то решает на ней жениться. От женитьбы его отговаривает Чернышевский, вообще относящийся к пассии Добролюбова скорее отрицательно.
И вот уже Добролюбов делает в общем-то правильные выводы:
«Я понял, что никогда не любил этой девушки, а просто увлечен был сожалением, которое принял за любовь. Мне и теперь жаль ее, мое сердце болит об ней, но я уже умею назвать свое чувство настоящим его именем. Любви к ней я не могу чувствовать, потому что нельзя любить женщину, над которой сознаешь свое превосходство во всех отношениях».
Все катилось к разрыву. Тереза съехала из снимаемой квартиры, встречи с Добролюбовым стали реже. Размышляя куда ей, бедной, податься, Тереза решает ехать в Дерпт, где закончить акушерские курсы. Добролюбова при этом она оставлять не собирается, постоянно требуя денег. Так уж получается, что беда и неблагополучие ходят с ней рядом.
Документальных свидетельств о ее учебе на акушерских курсах нет, есть только заверения самой Терезы, какие успехи она делает, да вот незадача, неумело приняла роды, роженица умерла, и ей грозит суд, надо 200 рублей, чтобы откупиться. Ой, еще одна роженица умерла, я не виновата, за мной поздно прислали, я пришла — она уже мертвая, а говорят, я виновата, еще 200 вышли, Коля. Казенное место повивальной бабки стоит 700 рублей серебром (слышишь, Коля, высылай немедля, быстрей, уйдет ведь место, а я ведь смогу сама зарабатывать и больше тебя беспокоить не буду, я тебе помогать буду даже деньгами, последний раз — 700 рублей, Коля).
Понимая, что кассой «Современника», где работал Добролюбов, заведует Чернышевский она и его бомбардирует письмами, прося денег, и немалых, фантастических. Она путается, изворачивается, лжет и это видно даже таким прекраснодушным наивнякам, как Добролюбов и Чернышевский. Выплаты становятся все скупее, вместо требуемых семи сотен Чернышевский дает сорок рублей, только просьбы не прекращаются, они идут до самой смерти Добролюбова. В итоге Чернышевский, ради памяти друга все-таки выплатил Терезе 500 рублей (до этого Добролюбов прислал 200).
И что же?
Состоялась акушерка?
Ага, счас…
Через полтора года Тереза появилась в Петербурге, надеясь найти Чернышевского, денег попросить. На ней опять висит долг в 200 с лишним рублей, кредиторы подали в суд. Здесь Чернышевскому, можно сказать, повезло, он находился в Петропавловской крепости под следствием и Тереза никак не могла до него добраться. Зато она добралась со своей жалостливой историей до кузенов Николая Гавриловича, но эти практичные люди ссудили ее только пятью рублями на всё про всё.
Возвратилась Грюнвальд в Дерпт несолоно хлебавши. Дальнейшие ее следы теряются.
Научила ли история с Грюнвальд чему-нибудь Добролюбова?
Нет.
В Париже он чуть было не попал под тамошнюю гризетку.
При случае и об этом поговорим — Как критик Добролюбов ничему не научился и продолжал девочек спасать.
