КАК РАНО НАДОРВАЛСЯ ПОЭТ, ВОСПЕВШИЙ РЯБИНУ, МЕЧТАВШУЮ ПЕРЕБРАТЬСЯ К ДУБУ И ЗАМЕРЗШЕГО В СТЕПИ ЯМЩИКА
6 мая умер Иван Суриков (?-1880), поэт, пара стихотворений которого стали «народными» песнями.
Удивительно словоблудие и нелюбопытство средних советских литературоведов. Поверхностно Суриковым было заниматься выгодно, — бедняк от сохи, замученный тяжелой неволей капиталистического быта, но сохранивший в творчестве светлую надежду будущей зари семнадцатого года. Сотни людей с высшим образованием, переливали из пустого в порожнее, не трудясь поднять архивы. Только в наше время выяснилось, что общепринятую дату рождения Сурикова – 1841 – следует, как минимум, ставить под сомнение. Историк Татьяна Третьякова нашла в документах другую цифру рождения — 1837.
Впрочем, заходить за вешки официально сложившейся биографии Сурикова в советское время было и нежелательно. Пришлось бы делать выводы эту биографию корректирующие.
В частности, о крестьянстве Сурикова немало страниц сложено — как любил он утреннюю росу и в ночное ходить.
На деле же крестьянином Суриков был ровно таким же как Есенин Сергей, весьма условным, оторвавшимся от земли.
Его отец, оброчный крепостной, так же как Есенин-пэр работал в Москве приказчиком, только не в мясной, а в овощной лавке. В деревню почти не заглядывал, там и без него народу в избе хватало. Не будем перечислять родственников до десятого колена, скажем только, что постоянно в доме обитало свыше десяти человек.
Иван в этом общинном житье неудобств не испытывал. В его поэзии детство выглядит страной утраченного рая и, кажется, понятно почему. Детство — единственный момент жизни, когда Иван чувствовал себя защищенным от быта. Родня вокруг кипишует, кто-нибудь накормит, раздетым не оставят. Одним словом: «Весело текли вы, детские года! Вас не омрачили горе и беда»
Стихотворение Сурикова «Детство» входило в канон советского ребенка. Еще до школы я затвердил наизусть: «Вот моя деревня: вот мой родной; вот качусь я в санках по горе крутой». Узнаваемость была полная, — деревня Дегунино вошла в состав Москвы, но горка рядом с родным домом и санки остались.
Деревенское детство кончилось для Сурикова в 1849 году, когда отец заимел собственную овощную лавку и забрал жену с сыном в Москву. Здесь-то и начался конфликт практичного родителя и сынка, любящего книжки читать. Подобный конфликт был характерен для поэтов крестьянского лада, — жизнь Кольцова он просто перекорежил, не миновал стычек с отцом и Есенин.
Читал Суриков все, что попадалось под руку. Жития святых сменились стихами. И здесь Иван сразу наметил себе кумиров. Впечатлил его не Пушкин-Лермонтов, а Мерзляков и Цыганов. За образец начинающий поэт взял распевы «Среди долины ровныя» (Мерзляков) да «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» (Цыганов). Подобно этим ребятам Суриков остался в литературе парой стихотворений, ставших песнями: «Что шумишь, качаясь, тонкая рябина», «Степь да степь кругом…», «Дубинушка».
Главным литературным недругом Суриков считал Некрасова, на которого молилась вся разночинная братия. Суриков утверждал, что у Некрасова «нет ничего поэтического. Это сухая проза, притом односторонняя и ординарная. Он не уносит нас в обширный мир поэзии и не дает силы, окрыляющей человека».
Ввел Ивана в мир публикаций поэт Алексей Плещеев. Показушно рыдая о судьбах авторов-разночинцев, советские литературоведы ретушировали основную проблему: литература в 1860-ые еще не дозрела, чтобы обеспечить сносную жизнь писателю. Дело не в желании издателей-капиталистов купить Решетникова или Николая Успенского с потрошками да задешево (основным покупателем разночинного товару, кстати, был демократичный Некрасов) — КАК СО ВСЕМИ РАЗРУГАТЬСЯ И ЗАРЕЗАТЬСЯ НА УЛИЦЕ ТУПЫМ НОЖИКОМ. Дело в малочисленной прослойке читателей. Подписка то и дело проседала даже у популярнейших журналов. Только к 1880-ым количество грамотного народа, способного и желающего платить не только за лубочные картинки, сделало книгоиздание выгодным капиталовложением, повысив уровень писательских гонораров.
Потому Суриков, дебютировав в литературе, барахтался в торговле, тратил время и здоровье не на «то». Капиталисты здесь ни при чем.
Словно испытывая обстоятельства, разночинные писатели усугубляли свое нестойкое положение, заводя семьи. Суриков женился в 1860 на сироте Марии Ермаковой. Лавка отца к тому времени прогорела. Иван работал у родного дяди, выслушивая попреки в куске хлеба.
Он открыл свое дельце, продавал железный лом и уголь. Сперва дела пошли хорошо и тогда вернулся отец, дабы внести в семейную жизнь сына катастрофу. После смерти матери папа женился вторично. С мачехой Иван конфликтовал отчаянно. Ему с женой пришлось уйти с насиженного места, потеряв квартиру и лавочку.
Началась свистопляска, — Суриков трудился в типографии, вернулся и опять ушел от дяди. Катился по наклонной. В его жизни появился разночинный бич — водка (Спившийся писатель).
Смутное время закончилось разводом отца. Родные снова сошлись, но Иван был непоправимо надорван пьянством и трудами. Человек едва за тридцать выглядел измотанным стариком. У него диагностировали туберкулез.
Он и писал о нездоровой доле, тяжелой жизни, где глаз только и отдыхает, что на видах природы.
Суриков был совершенно в тематике крестьянских воззрений, предлагая готовые шаблоны. Неудивительно, что у него развелось до фига последователей. Основанный Суриковым литературный кружок просуществовал аж до 1933 года, когда его смёл единый Союз Писателей. Через кружок прошли почти все заметные поэты крестьянского направления, но уже во времена Есенина и Клюева суриковцы представляли собой позавчерашний день.
К 1880-ым Суриков мог почивать на лаврах. С подачи Льва Толстого его приняли в Общество любителей российской словесности. В рот смотрели молодые образованцы из крестьян. Гонорар за итоговый сборник стихов позволил поехать лечить туберкулез кумысом в Самарские степи.
Но все пришло слишком поздно. Жизнь порядком истрепала поэта. Умер он, едва перевалив сорокалетний рубеж, так и не вылечившись от туберкулеза.
Проклятое наследие царизма?
Думаете, рабочие-писатели брежневского СССР жили лучше?
Это еще один миф.
На днях его развеем.
