ЗАБЫТЫЙ ПИСАТЕЛЬ. РАВНЫЙ ДОСТОЕВСКОМУ, ЛЬВУ ТОЛСТОМУ И ГОГОЛЮ
Иван Кущевский (1847-1876) — прочно забытое имя русской литературы. Писатель с офигительными задатками, с бездной юмора, перешагнувший, я в этом уверен, свое время и затертый именами не то чтобы Льва Толстого, но даже о Помяловском и Решетникове вспоминают чаще. О Кущевском мало кто слышал. Меж тем как по таланту он превосходит всю разночинную братию, приближаясь к Гоголю.
Рабочие, среди которых Кущевский провел свою жизнь, вспоминали о его веселости и проказливости. По их словам «смеяться он горазд был».
Вот именно этим беззастенчивым юморком, какой-то светлой нотой дорог мне Кущевский. Но в России ведь тенденция и благородные декларации ценятся нередко в ущерб всему живому.
До Кущевского настолько никому не было дела, что спохватившиеся советские литературоведы так и не смогли точно определить место его рождения: то ли Барнаул, то ли Ачинск.
Учился в Барнаульском горном училище, Томской гимназии, после чего сорвался в Питер. Мечтой Ивана был университет.
Они все мечтали об университете – Левитов (Спившийся писатель), Глеб Успенский, Кущевский и никто туда не попал. Попал брат Глеба, Николай (КАК СО ВСЕМИ РАЗРУГАТЬСЯ И ЗАРЕЗАТЬСЯ НА УЛИЦЕ ТУПЫМ НОЖИКОМ), но учиться не смог, загулял по ветру. Учеба отнимала много времени, а на что жить? Места же со стипендией распределялись промеж юношей более высокого лада, нежели пришедшие из глубины сибирских руд пролетарии.
Попав в Петербург в 19 лет, Кущевский очутился не за партой, а на улице. Позже он скажет:
«Я работал на патронном заводе, был котловщиком на чугунолитейном заводе, служил матросом на пароходе, торговал апельсинами, работал на бирже… Все это, конечно, было не кряду, а с промежутками: иногда приходилось оставаться по целой неделе без работы… В университет поступить было нельзя».
Определяющим центром жизни Кущевского стала… больница. Работая грузчиком на пристани, парень сорвался с трапа в Неву. На улице стоял ноябрь, с классическим +1 по Цельсию. С тифом Кущевский загремел в больницу, где встретил журналиста, который, наслушавшись рассказов общительного работяги, посоветовал ему их записать.
Дело, что называется, пошло. Кущевский публиковался в «Искре», «Петербургском листке», «Новостях». Все это давало сущие копейки, но Кущевский не отчаивался, вынашивая план большого романа.
И опять помогла больничка. Попав туда в 1870 году и надолго, на полгода, Кущевский пишет роман «Николай Негорев, или Благополучный россиянин». Чтобы достать свечи, писатель продавал свои порции больничной еды.
«Николай Негорев, или Благополучный россиянин» — главное произведение Кущевского. Ему удалось создать многоплановую, наполненную юмором и печалью угасания историю о том, как весело проходит юность, которой суждено бесславно кончиться. Советские критики, вслед за Горьким, твердили, что Кущевский в главном герое изобразил ретроградного негодяя, меж тем, как автор просто прочертил закономерный путь от юноши всем жадно интересующегося до замкнутого делателя карьеры.
Все заканчивается, исчезает тесный кружок, где вспыхивали и гасли романы; высыхают слезы от дружеских чувств и высказанных идей; затихает смех по поводу чудачеств друзей. Кто-то эмигрировал, кто-то выслан, кто-то спился.
Кущевский показывает беспечных юнцов, которые заигрались в подполье, а государство отвесило им леща, но и здесь избегает героики. Друг Негорева Оверин, переживший гражданскую казнь наподобие той, через которую прошел Чернышевский, выглядит милым, сосредоточенным на себе дуралеем. Он так поглощен во время объявления приговора на математических вычислениях, что даже не может толком сказать: сколько присудили ему каторги, — пять лет или пятнадцать.
Я отдаю решительное предпочтение Кущевскому, даже имея перед глазами похожее произведение взросления – трилогию Льва Толстого про детство, отрочество, юность. Кущевский веселее, непосредственнее, смелее, безогляднее и многие, многие его наработки были использованы только в 20-ом веке, другими, именитыми авторами.
Вот глава «На военном положении» рассказывающая, как заигравшиеся в армию дети приходят к необходимости друг друга, пусть и понарошку, расстреливать с вынесением приговора. Чем не «Повелитель мух» Голдинга? Но у Голдинга все через насупленную бровь, а читая Кущевского трудно удержаться от хохота.
Чистые обэриуты видны в главе «Журналы «Опыт» и «Наблюдение» полемизируют», о том, как гимназисты издают литературный журнал, вызвав промеж себя нешуточные баталии оскорблений.
А вот как проводит Кущевский объяснение Негорева с одной из влюбленных в него девушек (она таки закончит публичным домом). Просто представьте, что вокруг этого наворотил бы Достоевский и насколько проще и, главное, реалистичнее Кущевский.
«Так как предвиделась сцена с трогательным объяснением, с нежными объятиями, а, пожалуй, и слезами, я повел Анниньку в парк. Там была какая-то полуразломанная беседка, украшенная рукописными пакостями местных канцеляристов, пачкавших стены своей неподобной прозой и стихами. Мы там часто видались с Аннинькой, благодаря уединенности и тишине, окружавшим беседку. Когда мы пришли туда, Аннинька, по обыкновению, порывисто бросилась целовать меня, но я остановил ее.
— Вот что, Анюта, — серьезно сказал я, — что ты думаешь о будущности наших отношений?
— Я ничего не хочу думать, — пробормотала она, впиваясь в мою шею.
— Это все ребячество, и его нужно кончить. Мы должны или обвенчаться, или разойтись, — проговорил я, крепко взяв ее за руки и усаживая на скамейку.
Потеряв возможность укусить мне шею, Аннинька, в порыве страсти, грызла себе губы.
— Я — твоя раба, — прошептала она. — Чем ты больше деспот надо мной, тем лучше. Я хотела бы, чтоб ты бил меня, топтал, рвал… Делай со мной, что хочешь.
— Я хочу жениться, — сказал я.
— На другой? — без всякого оттенка печали спросила она.
— Может быть.
— Женись. Я буду твоей любовницей, твоей слугой. Я буду целовать твои ноги; я — твоя раба.
Аннинька вырвалась и бросилась к моим ногам.
Такие сцены повторялись очень часто, а потому я приобрел уже достаточный навык удерживать эти порывы кошачьей страсти, и на этот раз без особенного труда успокоил и усадил Анниньку опять на скамейку.
— Выслушай меня. Если я женюсь на другой, я не буду твоим любовником, — сказал я.
Но Аннинька решительно не хотела слушать меня. Институтское воспитание сделало ее такой, что она, находясь один на один с мужчиной, вполне теряла разум и не помнила себя.
«Нет, это не жена», — подумал я.
— Ты — мой царь, мой бог, — говорила между тем она, скрежеща зубами. — Я молюсь на тебя…
Она перекрестилась и рванулась, чтобы поцеловать меня, но я удержал ее и, порядочно рассердившись, проговорил:
— Я больше не знаю тебя. Слышишь, между нами все кончено.
Аннинька захрустела зубами, кажется вовсе не понимая значения моих слов.
— Понимаете, — повторил я, — между нами все кончено, и мы больше никогда не увидимся один на один. Пойдемте, я провожу вас к нам.
Я ожидал, что моя холодность произвела надлежащее впечатление, и вежливо поклонился, думая, что все кончено и остается только соблюдать официальную любезность с дамой. Но я сделал большую оплошность. Аннинька схватила меня за горло и начала душить своими гибкими пальцами.
— Я тебе перегрызу горло, — шипела она, стараясь вцепиться во что-нибудь своими зубами.
Я не без усилия оттолкнул ее и схватил под руку, чтобы вывести из беседки, соображая, что страстный пароксизм скорее пройдет на чистом воздухе. Аннинька без сопротивления пошла со мной, но не успокоилась.
— Я сделаю хуже, — тиская зубами и до крови кусая губы, шипела она, — я найду других…
— Мне совестно слушать эти мерзости, — сказал я.
— Ты их увидишь!
Аннинька ущипнула меня так, что я невольно вскрикнул. Но я не выпустил ее руки и насильно вытащил ее на главную аллею, где уже был народ, и она немного успокоилась, однако ж не переставала злорадно раздражаться, говоря такие цинические вещи, которые мне приводилось в первый раз слышать. Нечего и говорить, что, придя домой, я был очень рад, что, наконец, избавился от этих бешеных сцен.
— Помните, что все кончено, — шепнул я, провожая ее к сестре.
Аннинька, однако ж, не располагала, как видно, кончить на этом и не дальше как вечером устроила при мне сцену с Малининым. Бедняк совсем ошалел и, ничего не понимая, решительно не знал, что предпринять в то время, как Аннинька целовала его и душила в своих объятиях. Он выставил на вид довольно важный резон, что сердце его принадлежит уже другой, а потому он не может любить никого больше, но она до тех пор мучила его, пока Малинин не показал тыла, обратившись в позорное бегство».
Роман Кущевского восхитил Некрасова. Потеряв «Современник», поэт редактировал с Салтыковым-Щедриным «Отечественные записки». Там то и был помещен «Николай Негорев, или Благополучный россиянин». Дальше повторилась история «Некрасов VS. разночинные писатели». Вытащенный счастливый билет; очарованность Некрасовым («Он сам, он — тот гений, сочинения которого я знаю наизусть, которого я боготворю… сам он, собственноручно пишет ко мне, жалкому, убогому, ничтожному! Меня просто трясла лихорадка», — рассказывал Кущевский); и… невозможность успех повторить.
Судьба просто не дала Кущевскому передыха для нормальной, вдумчивой работы. Он был вынужден пробавляться фельетонами (три-четыре в неделю), рыскать то там, то здесь. Одновременно Кущевский занял пост литературного обозревателя в трех (!) газетах, выпустил книгу рассказов, значительно уступающих роману.
Ну и, главный бич разночинцев – пьянство – Кущевского не миновало. Правда, история его загулов покрыта мраком, не в пример эскападам Помяловского (БОРЬБА ТАЛАНТЛИВОГО ПИСАТЕЛЯ С ВОДКОЙ, ЗАКОНЧИВШАЯСЯ ПОРАЖЕНИЕМ), Левитова, Решетникова и уж тем более Николая Успенского.
Закончилось все той же самой больницей, где написал он первый очерк и главный свой роман. Попав туда с водянкой, Кущевский скончался в 29 лет.
Остался от него такое произведение, что дай Бог каждому писателю.
