Продолжая разговор о врагах Есенина остановимся сегодня на его взаимоотношениях с Борисом Пастернаком (За что Ахматова не любила Есенина).
Придется напомнить психологический выверт Сергея Александровича, который воспринимал поэзию как ристалище, где необходимо нейтрализовать соперника. Он мог снисходительно похваливать поэтов, которых в грош не ставил, а нападал на крупняк, — Блока, Маяковского, Пастернака. Особый случай был с Демьяном Бедным, этот разозлил Есенина вне поэтических площадок (ЗА ЧТО СЕРГЕЙ ЕСЕНИН НЕНАВИДЕЛ ДЕМЬЯНА БЕДНОГО).
В письме к Георгию Устинову Пастернак обмолвился: «Мы с Есениным далеки. Он меня не любил и этого не скрывал»
Да, не скрывал.
Личных отношений у Пастернака и Есенина не было. Существовало лишь напряжение, создаваемое Сергеем. Он не мог пройти мимо Бориса спокойно, обязательно следовала подковырка и по признанию самого Пастернака: «Хотя с Маяковским мы были на «вы», а с Есениным на «ты», мои встречи с последним были еще реже. Их можно пересчитать по пальцам, и они всегда кончались неистовствами. То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние»
Есенин постоянно демонстрировал снисходительное отношение к виршам Пастернака. Придя на его читку поэмы «Сестра моя — жизнь» через несколько минут вышел из зала, кинув реплику: «Сам виноват, надо владеть слушателями».
Это вступало в разительное противоречие с поведением Пастернака, который на чтении Есениным «Пугачева» расторгался до слез и аплодисментов, повторяя: «Да это же бесподобно!»
А в ответ слышал что-то подобное сказанное Есениным Асееву: «Никто тебя знать не будет, если не писать лирики; на фунт помолу нужен пуд навозу — вот что нужно. А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись — тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!»
Что касаемо драк, то байка о поэтовых стычках до крови пошла в народ благодаря сериалу «Есенин». Не помню сколь красочно там показали бой, а пересматривать сию пошлость нет ни сил, ни желания, потому буду ориентироваться на описание битвы Безруковым-пэром в книжке, послужившей основой сериала.
В трактовке Безрукова, вызывая Пастернака помахаться, Есенин прибегает к непоэтическому аргументу: «Что обосрался?» Сам Пастернак тоже не миндальничает: «Получи! Сволочь! Деревня! На! На! Вот тебе! Вот тебе, хамло!!!»
По Безрукову конфликт имеет национальную подоплеку: жиды избивают русского. Еврея Пастернака поддерживают поэты иудейского происхождения Безыменский и Уткин: «Молодец, Боря! Знай наших! Здорово! Дай ему за нас!»
В итоге Есенин «неожиданно схватил Пастернака за яйца», после чего на него набросились и Уткин с Безыменским: трое на одного.
В самый разгар побоища появляется чекист, который тоже хотел грохнуть кастетом Есенина по голове, да набежавшая родня помешала.
Заканчивается драка хамским замечанием Сергея:
«Пастернак, поэт ты, слов нету, большой. А он у тебя, — Есенин шлепнул себя по ширинке, — он у тебя, ей-богу, такой маленький… Я слыхал, что вам обрезают, но чтобы так… Еле ухватил!»
В реальности мемуаристами зафиксирована всего одна драчка Есенина с Пастернаком, хотя прямых столкновений было больше.
Об одном из первых столкновений поведал Рюрик Ивнев. Дело было в кафе «Домино», зимой 1920-1921 года.
«Первую фразу, которую я услышал, сказал Есенин, хмуро смотря на Пастернака:
— Ваши стихи косноязычны. Их никто не понимает. Народ вас не признает никогда!
Пастернак с утрированной вежливостью, оттеняющей язвительность, ответил:
— Если бы вы были немного более образованны, то вы знали бы о том, как опасно играть со словом «народ». Был такой писатель Кукольник, о котором вы, может быть, и не слышали. Ему тоже казалось, что он — знаменитость, признанная народом. И что же оказалось?
— Не волнуйтесь,— ответил Есенин.— О Кукольнике я знаю не меньше, чем вы. Но я знаю также и то, что наши потомки будут говорить: «Пастернак? Поэт? Не знаем, а вот траву пастернак знаем и очень любим».
Драка же, ставшая достоянием общественности, произошла не в темном переулочке, а в редакции журнала «Красная новь», где поэты печатались. Описавший побоище в мемуарном романе «Алмазный мой венец» Валентин Катаев замечает, что Есенин («Королевич») был пьян, Пастернак («Мулат») «трезв и взбешен».
«Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат – по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь, – с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось».
О том насколько несерьезно было происходящее свидетельствует тот факт, что редактор «Красной нови» Воронский даже не счел нужным оторваться работы над рукописью.
Вероятно, вспоминая эту драку Пастернак писал Цветаевой:
«Из нас сделали соперников в том смысле, что ему зачем-то тыкали мною, хотя не было ни раза, чтобы я не отклонял этой несуразицы. …
И только раз, когда я вдруг из его же уст услышал все то обидное, что я сам наговаривал на себя в устраненье фальшивых видимостей из жизни, т. е. когда, точнее, я услыхал свои же слова, ему сказанные когда-то и лишившиеся, в его употребленьи, всей большой правды, их наполнявшей, я тут же на месте, за это и только за это, дал ему пощечину. Это было дано за плоскость и пустоту, сказавшиеся в той области, где естественно было ждать от большого человека глубины и задушевности. Он между прочим думал кольнуть меня тем, что Маяковский больше меня, это меня-то, который в постоянную радость себе вменяет это собственное признанье. Сейчас горько и немыслимо об этом говорить. Но я пересматриваю и вижу, что иначе я ни чувствовать, ни поступать тогда не мог, и, вспоминая ту сцену, ненавижу и презираю ее виновника, как тогда»
Но безусловно Пастернак все Есенину простил, признав:
«Со времен Кольцова земля русская не производила ничего более коренного, естественного, уместного и родового, чем Сергей Есенин, подарив его времени с бесподобной свободой и не отяжелив подарка стопудовой народнической старательностью. Вместе с тем Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихиею»
